Владыка Филарет просил меня сказать коротко о монашестве для братии и сестер этой обители…
Епископ Феофан Затворник в одном из своих сочинений говорит: «Бог да душа—вот монах». Бог да душа, живой Бог и живая трепетная душа, преклонившаяся перед Богом, познавшая и возлюбившая так, что все на свете для этой души померкло, а сияет только Божия любовь. Бог да душа—это значит, что все содержание жизни монаха, все устремление его жизни—к Богу. Но это совсем не означает безразличия, холодности и отсутствия любви к твари и, особенно, к человеку. Об этом нам говорит дивный пример афонского старца Силуана, умершего в 1937 году. Он рассказывает о себе, как однажды, сидя со старцами монастырскими, ему был поставлен вопрос: «Каким это образом мы все наблюдаем над работниками, а они работают вяло, неохотно; а ты за ними не следишь, не ходишь, не проверяешь, но у тебя они работают от всей души?» Старец сказал, что ответа у него на это, собственно, нет—он может только объяснить, что он делает… И он рассказал, что перед тем, как выйти к работникам и раздать им дневную задачу, он долго—о всех и о каждом—молится. Затем он приходит к ним, и сердце его открыто любовью, радостью, нежностью… И каждому он дает труд по силам. А затем все часы, которые они употребляют на работу, он посвящает молитве о каждом. Он рассказывает, что стоит перед Богом и говорит: «Господи! Помяни раба Твоего Никиту. Ему всего немножко свыше 20 лет. На Афон он пришел из-за голода, потому что его деревня очень бедна. Он оставил за собой молодую жену, годовалого ребенка. Как у него разрывается сердце, как он тоскует по ним! И он неграмотный, и она—значит, в течение года-другого он ничего о них знать не будет. Утешь его скорбь, защити его жену от всякого соблазна, защити и ребенка их!..»
«И так,—говорит старец,—я молюсь. И чем глубже, тем сильнее я чувствую присутствие Божие—до того момента, когда вдруг вся земля для меня исчезает—ничего уже не вспоминается, а только Господь. И меня, как потоком, уносит в глубины Божии. И там, в глубинах Божественной любви, я снова лицом к лицу с Никитой, с его женой, с его ребенком, с его деревней, со всей скорбью и нуждой; но уже не моей любовью я их люблю, не моей молитвой я о них молюсь, а любовью Христа и молитвой Спасителя. И возвращает меня Господь снова на землю, и с новой любовью, новым состраданием я начинаю молиться и о других. И снова уносит меня молитва в глубины Божии; и снова я в этих глубинах встречаю нужды земли и плачу о ней».
Вот нам пример молитвенного подвига, отрывающего нас, как будто, от всякой земной заботы; но на самом деле он не отрывает нас от сострадания, от любви к людям. Этот подвиг должен нас заставить все земное забыть для Бога и только с Ним вернуться на землю, вернуться любовью—подвижнической самозабвенной любовью и состраданием ко всей твари. А путь этот долог и, порой, суров.
В наставлении, которое говорится монашествующему перед постригом, дается строгая картина того, что должен ожидать монах или монахиня перед постригом. Это радостное слово, возвещающее нам, насколько и каким образом мы можем последовать за Христом, уподобиться Христу, пройти Его путем. Можно вспомнить слова Самого Спасителя, обращенные к Иоанну и Иакову, на пути в Иерусалим в Страстные дни: хотите ли вы пить Мою чашу, готовы ли вы ее пить? Согласны ли вы погрузиться в тот ужас страданий, который Мне предстоит? И если мы отвечаем: «Да», то этот подвиг монашеский становится для нас радостью. Это делается нашим приобретением—и скорби Гефсиманской, и Жизни, и Христа. Это дивный путь! Это путь в жизнь—через Гефсиманский сад, и Крест, и сошествие во ад; но потом будет Воскресение и Вознесение ввысь с Богом—Воскресшим Господом нашим Иисусом Христом!
И нас спрашивают в начале монашеского подвига: берешься ли ты, обязуешься ли ты остаться в этой обители всю жизнь? И, кажется, что это обещание заключается только в том, чтобы пребыть среди данной братии или данного сестричества, чтобы никуда не уйти. На самом деле, речь идет о гораздо большем: не уйти никуда—это значит стать перед Богом—раз и навсегда!—зная, что если я не найду Бога здесь, я нигде Его не найду. И нечего искать Его по всей земле. Он тут!—если только раскроется подвигом твое сердце—крестным подвигом, любовным подвигом… Стой перед Богом! Стой неподвижно!
И Силуан об этом нам тоже говорит. Когда он стал монахом, он 14 лет со слезами молил Бога о встрече. И в какой-то день он встал и хотел положить поклон перед иконой Спасителя. И вдруг между ним и иконой встал бес. И Силуан не смог даже поклониться перед иконой. И тогда в ужасе, в отчаянии—когда разрывалась уже душа его, когда последние струны земные разрывались в его сердце—он сказал: «Господи, Ты не умолим!». После 14 лет непрестанной упорной молитвы!.. И тогда бес исчез, и стал перед ним Спаситель, в глазах Которого Силуан прочел такую ЛЮБОВЬ, что потом всю жизнь он мог говорить только об этом; как бы забыв, сколько лет он стучался в дверь, которая казалась закрытой, не понимая еще своим опытом, что не напрасно Христос назвал Самого Себя Дверью, вводящею в жизнь вечную. Он стучался, и эта дверь распахнулась—и раскрылся перед ним лик Христов.
Вот как нам надо стоять перед Богом: стуча в дверь и не ожидая, что сегодня она обязательно откроется; потому что Бог от нас ожидает верности. Он хочет измерить нашу жажду и наш голод по Нем. И только когда Он увидит, что встретившись с Ним, мы не растеряем эту встречу на путях мира сего, только тогда Он открывается в Божественной озаряющей славе. А наш путь—это нищество или нестяжательность, целомудрие и послушание.
Нищенство или несостоятельность— это исполнение первого блаженства: «Блаженни нищие духом, яко тех есть Царство Небесное» (). Не простое вещественное нищество нас спасает. Голод и холод не всегда открывает нам путь к Богу. Здесь речь идет о другом; а именно о том, чтобы человек осознал, что он—ничто без Бога, у него ничего нет, что не было бы даром Божественной любви или даром человеческой любви. «Что у нас есть своего,—говорит апостол Павел,—что не было бы тебе дано?» Вызван из небытия в бытие, получена от Бога жизнь, получено от Бога по бесконечному Божию милосердию познание Его… И все остальное—также от Бога: и тело наше, и ум, и сердце, и воля—все. Ничего из этого нами не создано, и ничего из этого мы не можем силой удержать. Разорите самый малый сосуд в человеческом мозгу—в мозгу самого ученого, самого возвышенного человека—и он превращается порой в животное. Он существует, но он не мыслит. Бывает так, что перед нами встает горе, нужда самого близкого для нас человека. Нам хотелось бы отозваться на это горе всей душой, но в этот момент наше сердце—словно камень. Мы не властны и над сердцем. А о воле нашей—слабой, колеблющейся, удобопреклонной к соблазнам— что и говорить!..
И к целомудрию зовет нас Господь: к чистоте помыслов, сердца, плоти. Целомудрие начинается в момент, когда я смотрю на своего ближнего с благоговением: он—Божий образ, он—икона, он для меня—святыня. Не он призван мне служить, а Богом мне дано видеть в нем икону, образ Божий и самому послужить становлению этого человека. Да—становлению! Из состояния образа—в состояние живого, действующего победного образа-подобия.
И, наконец, послушание. Мы часто воспринимаем послушание как необходимость подчинения чужой воле, но это—только малая доля послушания. Послушание заключается в том, чтобы вслушиваться, слушать всей душой, всей мощью и всей немощью своей, всей сущностью то слово—державное слово Божие,—которое может менять человека: превратить из грешника в христианина, сделать из меня подлинного человека. Но мы знаем, что между этой нашей способностью слушать, слышать, действовать встает своеволие, лень, страх и столько еще разрушающих страстей… И вот почему в монашеском послушании громадную роль играет безусловность. Только научившись слушаться безусловно, не ставя ничего под вопрос, а только отвечая: «Аминь!» на сказанное духовником, мы сможем уничтожить своеволие и открыть в себе способность всей силой слушать—с тем, чтобы услышать. Должно нам перерасти свое понимание в понимание другого; перерасти узость своего сердца, открыв его другому; перерасти колебание нашей воли устойчивостью в послушании воле другого—чего бы нам это не стоило. И когда мы победим своеволие, тогда только становимся прозрачными, гибкими; мы делаемся, как говорит епископ Феофан Затворник, как струна, верно подтянутая—то есть без перенапряжения (потому что иначе она может разорваться)—и не висящая бессильно. Эта струна натянута так, что может издавать правильный звук—только в этом случае мы можем слышать слово Божие, сделаться настоящими борцами.
Это и есть путь монашеский, путь крестный, путь самоотречения—не от себя, а от самого низкого, что есть в нас—для того, чтобы вырасти в полную меру роста Христова. Аминь.
